* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОГОНЯ ЗА ДОБЫЧЕЙ

     Темный еловый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам скованной льдом
реки. Недавно пронесшийся ветер  сорвал с деревьев белый покров инея, и они,
черные, зловещие, клонились друг  к другу в надвигающихся сумерках. Глубокое
безмолвие  царило  вокруг.  Весь этот край,  лишенный признаков жизни  с  ее
движением, был так пустынен  и  холоден, что дух,  витающий над ним,  нельзя
было назвать даже духом  скорби. Смех,  но смех  страшнее  скорби,  слышался
здесь  --  смех  безрадостный, точно улыбка  сфинкса, смех, леденящий  своим
бездушием, как стужа.  Это извечная  мудрость --  властная, вознесенная  над
миром -- смеялась, видя тщету жизни, тщету  борьбы. Это была глушь -- дикая,
оледеневшая до самого сердца Северная глушь.
     И все  же что-то живое двигалось в ней и бросало ей вызов. По замерзшей
реке пробиралась упряжка ездовых собак. Взъерошенная шерсть их заиндевела на
морозе, дыхание застывало в воздухе и кристаллами  оседало  на шкуре. Собаки
были в кожаной упряжи, и кожаные постромки шли  от нее  к волочившимся сзади
саням.  Сани без полозьев,  из  толстой  березовой  коры, всей  поверхностью
ложились  на снег. Передок их был загнут кверху, как свиток, чтобы приминать
мягкие  снежные  волны, встававшие  им  навстречу.  На  санях  стоял  крепко
притороченный узкий, продолговатый  ящик.  Были там и другие  вещи:  одежда,
топор,  кофейник,  сковорода;  но  прежде  всего  бросался  в  глаза  узкий,
продолговатый ящик, занимавший большую часть саней.
     Впереди собак на широких лыжах с трудом  ступал человек. За  санями шел
второй. На санях, в ящике, лежал третий, для которого с земными трудами было
покончено, ибо Северная глушь одолела, сломила его, так что он не мог больше
ни двигаться, ни бороться. Северная глушь не любит движения. Она  ополчается
на жизнь, ибо жизнь есть движение, а Северная глушь стремится остановить все
то, что движется. Она замораживает воду, чтобы задержать ее бег к  морю; она
высасывает  соки  из дерева,  и его  могучее сердце коченеет от  стужи; но с
особенной  яростью и  жестокостью Северная глушь  ломает  упорство человека,
потому что человек  -- самое мятежное  существо  в мире, потому что  человек
всегда  восстает против ее воли,  согласно  которой всякое  движение в конце
концов должно прекратиться.
     И  все-таки впереди  и  сзади саней  шли два  бесстрашных и  непокорных
человека, еще  не  расставшиеся  с  жизнью.  Их одежда  была сшита из меха и
мягкой  дубленой  кожи.  Ресницы, щеки  и  губы  у  них  так  обледенели  от
застывающего  на воздухе дыхания, что под ледяной коркой не было видно лица.
Это   придавало  им   вид   каких-то   призрачных   масок,   могильщиков  из
потустороннего  мира,  совершающих  погребение  призрака.  Но  это  были  не
призрачные маски, а  люди, проникшие в страну скорби,  насмешки и безмолвия,
смельчаки, вложившие все свои  жалкие  силы в  дерзкий замысел  и задумавшие
потягаться с могуществом  мира, столь  же далекого, пустынного и чуждого им,
как и необъятное пространство космоса.
     Они шли молча, сберегая дыхание для  ходьбы. Почти осязаемое  безмолвие
окружало их со всех сторон. Оно давило на разум, как вода на большой глубине
давит на тело водолаза. Оно угнетало безграничностью и непреложностью своего
закона. Оно добиралось до самых сокровенных тайников их сознания, выжимая из
него,  как  сок из  винограда, все  напускное,  ложное, всякую  склонность к
слишком  высокой  самооценке, свойственную человеческой  душе, и  внушало им
мысль,  что  они всего лишь ничтожные,  смертные  существа,  пылинки, мошки,
которые прокладывают свой путь наугад, не замечая игры слепых сил природы.
     Прошел час, прошел другой.  Бледный свет короткого, тусклого дня  начал
меркнуть, когда  в окружающей  тишине пронесся слабый,  отдаленный  вой.  Он
стремительно взвился вверх, достиг  высокой ноты, задержался на  ней, дрожа,
но  не сбавляя силы,  а потом  постепенно замер.  Его можно было принять  за
стенание чьей-то погибшей души, если б в  нем  не слышалось угрюмой ярости и
ожесточения голода.
     Человек,  шедший впереди, обернулся, поймал взгляд  того, который  брел
позади саней, и они кивнули друг другу. И снова тишину, как иголкой, пронзил
вой. Они  прислушались, стараясь определить направление звука.  Он доносился
из тех снежных просторов, которые они только что прошли.
     Вскоре послышался ответный вой, тоже откуда-то сзади, но немного левее.
     --  Это ведь они за нами гонятся, Билл, -- сказал шедший впереди. Голос
его прозвучал хрипло и неестественно, и говорил он с явным трудом.
     -- Добычи у них мало, -- ответил его товарищ. -- Вот уже сколько дней я
не видел ни одного заячьего следа.
     Путники замолчали, напряженно  прислушиваясь к  вою, который  поминутно
раздавался позади них.
     Как только наступила темнота, они повернули собак к елям на берегу реки
и  остановились  на  привал.  Гроб, снятый  с  саней, служил  им  и столом и
скамьей. Сбившись в кучу по другую сторону костра, собаки рычали и грызлись,
но не выказывали ни малейшего желания убежать в темноту.
     -- Что-то они уж слишком жмутся к огню, -- сказал Билл.
     Генри,  присевший на корточки  перед костром, чтобы  установить на огне
кофейник с куском  льда, молча  кивнул. Заговорил он  только после того, как
сел на гроб и принялся за еду.
     --  Шкуру  свою берегут.  Знают,  что тут  их накормят, а там они  сами
пойдут кому-нибудь на корм. Собак не проведешь.
     Билл покачал головой:
     -- Кто их знает! Товарищ посмотрел на него с любопытством.
     -- Первый раз слышу, чтобы ты сомневался в их уме.
     -- Генри, -- сказал Билл, медленно разжевывая бобы, -- а ты не заметил,
как собаки грызлись, когда я кормил их?
     -- Действительно, возни было больше, чем всегда, -- подтвердил Генри.
     -- Сколько у нас собак. Генри?
     -- Шесть.
     -- Так вот... --  Билл  сделал паузу,  чтобы придать больше  веса своим
словам. -- Я тоже говорю, что у нас шесть  собак. Я взял шесть рыб из мешка,
дал каждой собаке по рыбе. И одной не хватило. Генри.
     -- Значит, обсчитался.
     -- У нас шесть собак, -- безучастно повторил Билл. -- Я взял шесть рыб.
Одноухому рыбы не хватило. Мне пришлось взять из мешка еще одну рыбу.
     -- У нас всего шесть собак, -- стоял на своем Генри.
     -- Генри,  -- продолжал Билл, -- я  не говорю, что все были собаки,  но
рыба досталась семерым.
     Генри перестал жевать, посмотрел через костер на собак и пересчитал их.
     -- Сейчас там только шесть, -- сказал он.
     -- Седьмая убежала, я  видел, -- со спокойной настойчивостью проговорил
Билл. -- Их было семь.
     Генри взглянул на него с состраданием и сказал:
     -- Поскорее бы нам с тобой добраться до места.
     -- Это как же понимать?
     --  А так, что от этой поклажи, которую  мы везем, ты сам не свой стал,
вот тебе и мерещится бог знает что.
     --  Я об этом уж думал,  -- ответил  Билл серьезно.  --  Как только она
побежала, я сразу взглянул на снег  и  увидел следы; потом сосчитал собак --
их было шесть. А следы -- вот они. Хочешь взглянуть? Пойдем -- покажу.
     Генри ничего ему не ответил  и молча  продолжал жевать. Съев  бобы,  он
запил их горячим кофе, вытер рот рукой и сказал:
     -- Значит, по-твоему, это...
     Протяжный тоскливый вой не дал ему договорить.
     Он  молча прислушался, а потом  закончил  начатую фразу,  ткнув пальцем
назад, в темноту:
     -- ...это гость оттуда?
     Билл кивнул.
     -- Как ни вертись, больше ничего не придумаешь. Ты же сам слышал, какую
грызню подняли собаки.
     Протяжный  вой слышался все чаще  и  чаще, издалека доносились ответные
завывания, -- тишина превратилась  в сущий ад.  Вой несся  со всех сторон, и
собаки в  страхе сбились в  кучу  так близко к костру, что  огонь чуть ли не
подпаливал им шерсть.
     Билл подбросил хвороста в костер и закурил трубку.
     -- Я вижу, ты совсем захандрил, -- сказал Генри.
     -- Генри... -- Билл задумчиво пососал трубку. -- Я все думаю. Генри: он
куда счастливее нас с тобой. -- И Билл постучал пальцем по гробу, на котором
они сидели. -- Когда мы умрем. Генри,  хорошо, если  хоть кучка камней будет
лежать над нашими телами, чтобы их не сожрали собаки.
     -- Да  ведь ни  у тебя, ни у меня нет  ни  родни, ни  денег, --  сказал
Генри.  -- Вряд ли нас  с  тобой  повезут хоронить в  такую даль, нам  такие
похороны не по карману.
     -- Чего  я никак не могу понять. Генри, это -- зачем  человеку, который
был у себя на родине не то лордом,  не то вроде этого и ему  не  приходилось
заботиться  ни  о  еде,  ни  о  теплых  одеялах,  -- зачем  такому  человеку
понадобилось рыскать на краю света, по этой богом забытой стране?..
     -- Да. Сидел бы дома, дожил бы до старости, -- согласился Генри.
     Его товарищ открыл было рот, но так ничего и не сказал. Вместо этого он
протянул руку  в темноту, стеной  надвигавшуюся на  них  со всех сторон.  Во
мраке  нельзя  было  разглядеть  никаких  определенных  очертаний; виднелась
только пара глаз, горящих, как угли.
     Генри молча  указал на вторую  пару и  на  третью.  Круг  горящих  глаз
стягивался около их стоянки. Время от времени какая-нибудь пара меняла место
или исчезала, с тем чтобы снова появиться секундой позже.
     Собаки  беспокоились все больше  и больше и  вдруг, охваченные страхом,
сбились  в кучу почти  у самого костра,  подползли  к людям и прижались к их
ногам. В  свалке одна собака попала в костер; она завизжала от боли и ужаса,
и в воздухе запахло паленой  шерстью. Кольцо  глаз на  минуту разомкнулось и
даже чуть-чуть отступило назад, но как  только собаки успокоились, оно снова
оказалось на прежнем месте.
     -- Вот беда. Генри! Патронов мало!
     Докурив трубку, Билл помог своему спутнику  разложить меховую постель и
одеяло  поверх еловых веток, которые он еще перед ужином  набросал на  снег.
Генри крякнул и принялся развязывать мокасины.
     -- Сколько у тебя осталось патронов? -- спросил он.
     -- Три, -- послышалось в  ответ. -- А надо бы триста.  Я бы им показал,
дьяволам!
     Он злобно погрозил кулаком в сторону  горящих глаз и стал устанавливать
свои мокасины перед огнем.
     --  Когда  только  эти морозы кончатся! -- продолжал  Билл. -- Вот  уже
вторую неделю все пятьдесят да пятьдесят градусов. И зачем только я пустился
в  это путешествие,  Генри!  Не нравится  оно мне.  Не  по  себе мне как-то.
Приехать  бы  уж поскорее,  и  дело с концом! Сидеть бы нам с тобой сейчас у
камина в форте Мак-Гэрри, играть в криббедж... Много бы я дал за это!
     Генри проворчал что-то  и стал укладываться. Он уже задремал, как вдруг
голос товарища разбудил его:
     -- Знаешь, Генри,  что меня  беспокоит? Почему собаки не  накинулись на
того, пришлого, которому тоже досталась рыба?
     -- Уж очень  ты стал беспокойный,  Билл, -- послышался сонный ответ. --
Раньше за  тобой этого не водилось. Перестань болтать, спи, а утром встанешь
как ни в чем не бывало. Изжога у тебя, оттого ты и беспокоишься.
     Они спали рядом, под одним одеялом, тяжело дыша во сне. Костер потухал,
и круг горящих глаз, оцепивших стоянку, смыкался все теснее и теснее.
     Собаки  жались одна к другой, угрожающе рычали, когда какая-нибудь пара
глаз подбиралась  слишком  близко.  Вот они  зарычали  так громко,  что Билл
проснулся. Осторожно, стараясь не разбудить товарища, он вылез из-под одеяла
и  подбросил хвороста в костер. Огонь  вспыхнул ярче, и кольцо глаз подалось
назад.
     Билл  посмотрел  на сбившихся  в кучу  собак,  протер  глаза, вгляделся
попристальнее и снова забрался под одеяло.
     -- Генри! -- окликнул он товарища. -- Генри!
     Генри застонал, просыпаясь, и спросил:
     -- Ну, что там?
     -- Ничего, -- услышал он, -- только их опять семь. Я сейчас пересчитал.
     Генри встретил  это известие ворчанием, тотчас же перешедшим  в храп, и
снова погрузился в сон.
     Утром  он проснулся первым и разбудил товарища. До  рассвета оставалось
еще часа  три,  хотя было  уже  шесть  часов утра.  В темноте  Генри занялся
приготовлением завтрака, а  Билл  свернул  постель  и стал укладывать вещи в
сани.
     -- Послушай, Генри, -- спросил он вдруг, -- сколько, ты говоришь, у нас
было собак?
     -- Шесть.
     -- Вот и неверно! -- заявил он с торжеством.
     -- Опять семь? -- спросил Генри.
     -- Нет, пять. Одна пропала.
     -- Что  за дьявол! -- сердито  крикнул  Генри, и, бросив стряпню, пошел
пересчитать собак.
     -- Правильно, Билл, -- сказал он. -- Фэтти сбежал.
     -- Улизнул так быстро, что и не заметили. Пойди-ка сыщи его теперь.
     -- Пропащее дело, -- ответил Генри. -- Живьем слопали. Он, наверное, не
один раз взвизгнул, когда эти дьяволы принялись его рвать.
     -- Фэтти всегда был глуповат, -- сказал Билл.
     -- У самого глупого пса все-таки хватит ума не идти на верную смерть.
     Он оглядел остальных собак, быстро оценивая в уме достоинства каждой.
     -- Эти умнее, они такой штуки не выкинут.
     -- Их от костра и палкой не отгонишь, --  согласился Билл.  -- Я всегда
считал, что у Фэтти не все в порядке.
     Таково было надгробное слово, посвященное собаке,  погибшей на Северном
пути,  --  и  оно  было ничуть  не скупее многих  других  эпитафий  погибшим
собакам, да, пожалуй, и людям.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПЕСНЬ ГОЛОДА

     Поначалу день сулил удачу. За ночь не пропало ни одной собаки,  и Генри
с  Биллом  бодро  двинулись в  путь среди окружающего их безмолвия, мрака  и
холода. Билл как будто не вспоминал о мрачных предчувствиях, тревоживших его
прошлой ночью,  и даже изволил подшутить  над собаками,  когда на  одном  из
поворотов они опрокинули сани.  Все смешалось  в  кучу. Перевернувшись, сани
застряли  между  деревом и громадным валуном,  и, чтобы  разобраться во всей
этой  путанице,  пришлось  распрягать  собак. Путники  нагнулись над санями,
стараясь поднять их, как вдруг Генри увидел, что Одноухий убегает в сторону.
     -- Назад,  Одноухий! --  крикнул он,  вставая с  колен  и  глядя собаке
вслед.
     Но Одноухий припустил еще быстрее, волоча по снегу постромки. А там, на
только  что пройденном ими пути,  его  поджидала  волчица.  Подбегая к  ней.
Одноухий навострил уши, перешел на легкий мелкий шаг,  потом остановился. Он
глядел на нее внимательно, недоверчиво, но  с жадностью. А она скалила зубы,
как будто улыбаясь  ему вкрадчивой улыбкой, потом сделала  несколько игривых
прыжков  и остановилась. Одноухий  пошел  к ней  все  еще с  опаской, задрав
хвост, навострив уши и высоко подняв голову.
     Он хотел было обнюхать ее, но  волчица подалась назад, лукаво заигрывая
с  ним. Каждый раз, как он делал шаг вперед, она отступала назад. И так, шаг
за шагом, волчица увлекала  Одноухого  за собой, все дальше от его  надежных
защитников -- людей.  Вдруг как будто неясное опасение остановило Одноухого.
Он повернул  голову и посмотрел на опрокинутые  сани, на своих товарищей  по
упряжке и на подзывающих его хозяев. Но если что-нибудь подобное и мелькнуло
в голове у пса, волчица вмиг рассеяла всю его нерешительность: она подошла к
нему,  на  мгновение  коснулась  его  носом,  а потом снова  начала,  играя,
отходить все дальше и дальше.
     Тем  временем Билл  вспомнил о ружье. Но оно лежало  под  перевернутыми
санями, и, пока Генри  помог  ему разобрать  поклажу. Одноухий и волчица так
близко  подошли  друг  к  другу,  что  стрелять  на  таком  расстоянии  было
рискованно.
     Слишком  поздно  понял Одноухий свою ошибку.  Еще не догадываясь, в чем
дело, Билл  и Генри увидели, как он  повернулся и  бросился бежать назад,  к
ним. А потом они увидели штук двенадцать тощих серых волков, которые мчались
под  прямым углом  к дороге, наперерез  Одноухому. В одно  мгновение волчица
оставила всю  свою  игривость и лукавство  --  с рычанием  кинулась  она  на
Одноухого. Тот отбросил ее плечом, убедился, что  обратный путь отрезан,  и,
все еще надеясь добежать до саней, бросился к ним по кругу. С каждой минутой
волков становилось все больше и больше. Волчица  неслась за собакой, держась
на расстоянии одного прыжка от нее.
     -- Куда ты? -- вдруг крикнул Генри, схватив товарища за плечо.
     Билл стряхнул его руку.
     -- Довольно! -- сказал он. -- Больше они ни одной собаки не получат!
     С ружьем  наперевес он  бросился в кустарник, окаймлявший речное русло.
Его намерения были совершенно ясны: приняв сани за центр  круга, по которому
бежала  собака, Билл  рассчитывал перерезать  этот круг в  той  точке,  куда
погоня еще не достигла. Среди бела дня,  имея в руках ружье, отогнать волков
и спасти собаку было вполне возможно.
     -- Осторожнее, Билл! -- крикнул ему вдогонку Генри. -- Не рискуй зря!
     Генри сел на сани и стал ждать, что будет дальше. Ничего другого ему не
оставалось. Билл уже  скрылся  из виду, но в кустах и среди растущих кучками
елей то  появлялся, то снова  исчезал Одноухий.  Генри понял, что  положение
собаки  безнадежно.  Она  прекрасно сознавала опасность,  но  ей приходилось
бежать  по  внешнему  кругу,  тогда как стая волков мчалась по  внутреннему,
более узкому. Нечего было и думать, что Одноухий  сможет настолько опередить
своих  преследователей, чтобы  пересечь их путь и  добраться до  саней.  Обе
линии  каждую минуту могли сомкнуться. Генри знал, что где-то там, в снегах,
заслоненные  от него деревьями и кустарником, в  одной  точке должны сойтись
стая волков, Одноухий и Билл.
     Все произошло быстро, гораздо быстрее, чем он ожидал. Раздался выстрел,
потом еще два -- один  за другим, и Генри  понял, что  заряды у Билла вышли.
Вслед за тем  послышались визги  и громкое  рычание.  Генри  различил  голос
Одноухого, взвывшего от боли и ужаса, и вой раненого, очевидно, волка.
     И все. Рычание  смолкло. Визг прекратился.  Над безлюдным  краем  снова
нависла тишина.
     Генри долго сидел на  санях. Ему незачем было идти туда: все было ясно,
как будто встреча Билла со стаей произошла у него на глазах. Только один раз
он вскочил с места и быстро вытащил из саней топор, но потом снова опустился
на сани и хмуро уставился прямо перед собой, а две уцелевшие собаки жались к
его ногам и дрожали от страха.
     Наконец  он  поднялся  -- так устало,  как  будто мускулы его  потеряли
всякую упругость, -- и стал запрягать. Одну постромку он надел себе на плечи
и вместе  с собаками потащил  сани. Но шел  он недолго  и,  как только стало
темнеть,  сделал  остановку  и заготовил  как можно  больше хвороста;  потом
накормил собак, поужинал и постелил себе около самого костра.
     Но ему не суждено было насладиться сном. Не успел он закрыть глаза, как
волки подошли чуть ли не вплотную  к огню. Чтобы разглядеть их, уже не нужно
было  напрягать   зрение.  Тесным  кольцом  окружили  они  костер,  и  Генри
совершенно  ясно видел,  как  одни  из  них  лежали,  другие сидели,  третьи
подползали  на  брюхе поближе к огню или бродили вокруг него. Некоторые даже
спали.  Они  свертывались на снегу  клубочком, по-собачьи,  и спали  крепким
сном, а он сам не мог теперь сомкнуть глаз.
     Генри развел большой костер,  так как он  знал, что только огонь служит
преградой между его телом и клыками голодных волков. Обе собаки сидели у ног
своего хозяина -- одна справа, другая слева -- в надежде, что он защитит их;
они выли, взвизгивали  и принимались  исступленно  лаять, если  какой-нибудь
волк подбирался к костру ближе остальных. Заслышав лай, весь круг приходил в
движение, волки  вскакивали  со своих мест и порывались вперед,  нетерпеливо
воя и рыча, потом снова укладывались на снегу и один за другим погружались в
сон.
     Круг сжимался все  теснее и  теснее.  Мало-помалу, дюйм за  дюймом,  то
один, то другой волк ползком подвигался вперед, пока  все они не оказывались
на расстоянии  почти одного прыжка от Генри. Тогда он  выхватывал  из костра
головни  и  швырял   ими  в  стаю.   Это  вызывало  поспешное   отступление,
сопровождаемое разъяренным воем и испуганным рычанием, если пущенная  меткой
рукой головня попадала в какого-нибудь слишком смелого волка.
     К утру Генри осунулся, глаза у него запали от бессонницы. В  темноте он
сварил себе  завтрак, а в девять часов, когда дневной свет  разогнал волков,
принялся за дело, которое обдумал в долгие ночные часы.  Он срубил несколько
молодых  елей и,  привязав их  высоко  к  деревьям,  устроил  помост, затем,
перекинув  через  него  веревки  от  саней, с помощью  собак  поднял гроб  и
установил его там, наверху.
     -- До Билла добрались и до меня, может, доберутся,  но вас-то,  молодой
человек, им не достать, -- сказал  он, обращаясь  к  мертвецу,  погребенному
высоко на деревьях.
     Покончив   с  этим,  Генри  пустился  в  путь.   Порожние   сани  легко
подпрыгивали за собаками, которые прибавили ходу, зная,  как  и человек, что
опасность минует их только тогда, когда они доберутся до форта Мак-Гэрри.
     Теперь волки совсем осмелели: спокойной рысцой бежали  они позади саней
и  рядом,  высунув языки, поводя тощими боками.  Волки были  до того худы --
кожа  да  кости,  только  мускулы  проступали, точно веревки, --  что  Генри
удивлялся, как они держатся на ногах и не валятся в снег.
     Он боялся, что темнота застанет его в пути.
     В полдень солнце не  только согрело южную часть неба,  но даже  бледным
золотистым  краешком  показалось над  горизонтом. Генри увидел в этом доброе
предзнаменование. Дни становились длиннее. Солнце  возвращалось в эти  края.
Но как только приветливые лучи его померкли, Генри сделал привал.  До полной
темноты  оставалось  еще  несколько часов  серого  дневного света  и мрачных
сумерек, и он употребил их на то, чтобы запасти как можно больше хвороста.
     Вместе с  темнотой к нему пришел ужас. Волки осмелели, да и проведенная
без сна  ночь давала себя  знать.  Закутавшись в одеяло, положив топор между
ног, он сидел  около костра  и никак не мог  преодолеть  дремоту. Обе собаки
жались вплотную к нему. Среди  ночи он проснулся и в каких-нибудь двенадцати
футах от себя  увидел большого серого волка, одного из самых крупных во всей
стае.  Зверь медленно  потянулся, точно  разленившийся  пес, и  всей  пастью
зевнул  Генри прямо  в лицо, поглядывая на  него, как на свою собственность,
как на добычу, которая рано или поздно достанется ему.
     Такая уверенность чувствовалась  в  поведении всей стаи. Генри насчитал
штук  двадцать волков,  смотревших  на  него голодными глазами  или спокойно
спавших  на снегу.  Они  напоминали  ему  детей,  которые  собрались  вокруг
накрытого стола и ждут только разрешения, чтобы наброситься  на лакомство. И
этим  лакомством суждено стать ему!  "Когда  же волки начнут  свой пир?"  --
думал он.
     Подкладывая хворост в  костер. Генри  заметил, что теперь он совершенно
по-новому относится  к  собственному  телу.  Он наблюдал  за  работой  своих
мускулов и с интересом разглядывал хитрый механизм пальцев. При свете костра
он  несколько  раз  подряд  сгибал  их,  то  поодиночке, то  все  сразу,  то
растопыривал,  то быстро сжимал в кулак. Он приглядывался к строению ногтей,
пощипывал  кончики пальцев, то сильнее, то мягче, испытывая чувствительность
своей нервной  системы.  Все  это  восхищало  Генри,  и он внезапно проникся
нежностью к своему телу, которое работало так легко, так точно и совершенно.
Потом  он бросал  боязливый взгляд на волков, смыкавшихся вокруг  костра все
теснее, и его, словно громом,  поражала вдруг мысль,  что это чудесное тело,
эта живая плоть есть не что иное, как мясо -- предмет вожделения прожорливых
зверей, которые разорвут,  раздерут его своими клыками, утолят им свой голод
так же, как он сам не раз утолял голод мясом лося и зайца.
     Он очнулся  от  дремоты, граничившей с  кошмаром, и увидел перед  собой
рыжую волчицу.  Она сидела в каких-нибудь шести  футах от  костра и тоскливо
поглядывала на человека. Обе собаки скулили и рычали у его ног,  но  волчица
словно  и не замечала их. Она  смотрела на человека, и в  течение нескольких
минут он отвечал ей тем же. Вид у  нее был  совсем не свирепый. В глазах  ее
светилась  страшная тоска,  но Генри знал, что тоска эта порождена таким  же
страшным голодом. Он был пищей, и вид этой пищи возбуждал в волчице вкусовые
ощущения. Пасть  ее была разинута, слюна капала на снег, и она облизывалась,
предвкушая поживу.
     Безумный  страх охватил Генри. Он быстро протянул руку за головней,  но
не успел  дотронуться  до  нее,  как волчица отпрянула  назад:  видимо,  она
привыкла  к  тому, чтобы  в нее  швыряли  чем  попало.  Волчица огрызнулась,
оскалив  белые  клыки до самых  десен,  тоска  в ее глазах  сменилась  такой
кровожадной  злобой, что Генри вздрогнул. Он взглянул на свою руку, заметил,
с какой  ловкостью пальцы держали головню,  как они прилаживались ко всем ее
неровностям, охватывая со всех  сторон шероховатую поверхность, как мизинец,
помимо  его  воли,  сам  собой  отодвинулся подальше  от  горячего  места --
взглянул и  в  ту  же  минуту ясно представил себе,  как  белые зубы волчицы
вонзятся в  эти тонкие,  нежные пальцы и разорвут их.  Никогда еще Генри  не
любил своего тела  так,  как  теперь, когда  существование  его  было  столь
непрочно.
     Всю  ночь Генри отбивался от голодной стаи горящими головнями, засыпал,
когда бороться  с дремотой не хватало  сил, и просыпался  от визга и рычания
собак.  Наступило  утро,  но на  этот раз  дневной свет  не прогнал  волков.
Человек  напрасно ждал, что  его преследователи разбегутся.  Они по-прежнему
кольцом оцепляли костер и смотрели на Генри с такой наглой уверенностью, что
он снова лишился мужества, которое вернулось было к нему вместе с рассветом.
     Генри тронулся в путь, но едва он вышел из-под защиты огня, как на него
бросился самый смелый  волк из стаи;  однако  прыжок был плохо рассчитан,  и
волк промахнулся.  Генри спасся  тем,  что  отпрыгнул  назад,  и зубы  волка
щелкнули в нескольких дюймах от его бедра.
     Вся стая кинулась к человеку, заметалась вокруг  него, и только горящие
головни отогнали ее на почтительное расстояние.
     Даже при  дневном свете Генри не осмеливался отойти от огня и  нарубить
хвороста.  Шагах в  двадцати  от саней  стояла  громадная засохшая  ель.  Он
потратил половину дня, чтобы растянуть до нее  цепь костров, все время держа
наготове для  своих  преследователей несколько горящих веток. Добравшись  до
цели, он огляделся вокруг, высматривая,  где больше хвороста, чтобы  свалить
ель в ту сторону.
     Эта ночь была точным повторением предыдущей, с той только разницей, что
Генри почти не мог бороться со  сном. Он уже не просыпался от рычания собак.
К  тому же они  рычали  не  переставая, а его усталый, погруженный в дремоту
мозг уже не улавливал оттенков в их голосах.
     И вдруг он проснулся,  будто от  толчка. Волчица стояла  совсем близко.
Машинально он ткнул головней в ее оскаленную пасть. Волчица отпрянула назад,
воя  от боли, а Генри с наслаждением вдыхал запах  паленой шерсти и горелого
мяса, глядя,  как зверь трясет головой и злобно рычит уже в нескольких шагах
от него.
     Но  на  этот  раз,  прежде  чем  заснуть, Генри привязал  к правой руке
тлеющий сосновый сук. Едва он закрывал глаза, как боль от ожога будила  его.
Так  продолжалось  несколько  часов. Просыпаясь, он отгонял волков  горящими
головнями, подбрасывал в огонь хвороста  и снова привязывал сук к руке.  Все
шло  хорошо; но в одно  из таких пробуждений  Генри плохо затянул ремень, и,
как только глаза его закрылись, сук выпал у него из руки.
     Ему снился сон. Форт Мак-Гэрри.  Тепло, уютно.  Он играет в  криббедж с
начальником фактории. И ему снится, что волки  осаждают форт.  Волки  воют у
самых  ворот,  и  они с начальником  по временам  отрываются от игры,  чтобы
прислушаться  к вою  и  посмеяться над тщетными  усилиями волков  проникнуть
внутрь форта.  Потом --  какой  странный сон ему снился!  -- раздался треск.
Дверь распахнулась настежь. Волки ворвались в  комнату. Они кинулись на него
и на начальника.  Как только дверь распахнулась,  вой стал оглушительным, он
уже не давал ему покоя. Сон принимал какие-то другие очертания. Генри не мог
еще понять, какие, и  понять  это  ему  мешал вой,  не прекращающийся ни  на
минуту.
     А потом он проснулся и  услышал вой  и  рычание уже  наяву. Волки  всей
стаей бросились на  него. Чьи-то  клыки  впились ему  в  руку. Он  прыгнул в
костер и, прыгая, почувствовал, как острые зубы полоснули его по ноге. И вот
началась битва.  Толстые рукавицы  защищали его  руки  от  огня, он  полными
горстями расшвыривал  во все стороны горящие угли,  и костер стал под  конец
чем-то вроде вулкана.
     Но это не могло  продолжаться долго. Лицо у Генри  покрылось волдырями,
брови  и ресницы были опалены, ноги уже не терпели жара. Схватив в  руки  по
головне, он  прыгнул ближе к краю костра. Волки отступили. Справа и слева --
всюду, куда только падали угли, шипел снег: и по отчаянным прыжкам, фырканью
и рычанию можно было догадаться, что волки наступали на них.
     Расшвыряв  головни, человек  сбросил с  рук тлеющие рукавицы и принялся
топать  по  снегу  ногами,  чтобы  остудить  их.  Обе  собаки  исчезли, и он
прекрасно знал, что они послужили очередным блюдом на том затянувшемся пиру,
который начался с Фэтти и в один из  ближайших дней, может быть,  закончится
им самим.
     --  А  все-таки до  меня вы еще не  добрались!  -- крикнул  он,  бешено
погрозив кулаком голодным зверям.
     Услышав  его  голос,  стая   заметалась,  дружно  зарычала,  а  волчица
подступила к нему почти вплотную и уставилась на него  тоскливыми, голодными
глазами.
     Генри  принялся обдумывать новый план обороны.  Разложив костер широким
кольцом,  он  бросил  на тающий снег свою постель и сел  на ней внутри этого
кольца. Как только  человек скрылся  за огненной оградой,  вся стая окружила
ее,  любопытствуя, куда он девался. До сих пор им не было  доступа к огню, а
теперь  они  расселись  около него  тесным  кругом и, как собаки, жмурились,
зевали и потягивались в непривычном для них тепле. Потом волчица  уселась на
задние лапы, подняла голову и завыла. Волки один за другим подтягивали ей, и
наконец  вся  стая, уставившись  мордами  в  звездное  небо, затянула  песнь
голода.
     Стало светать, потом наступил день. Костер догорал. Хворост подходил  к
концу,  надо  было  пополнить запас.  Человек  попытался  выйти  за  пределы
огненного  кольца,  но   волки   кинулись  ему  навстречу.  Горящие  головни
заставляли  их отскакивать в стороны, но  назад  они  уже не убегали. Тщетно
старался человек  прогнать  их.  Убедившись  наконец  в безнадежности  своих
попыток, он  отступил внутрь горящего кольца,  и в это время один  из волков
прыгнул  на  него,  но промахнулся и всеми  четырьмя  лапами угодил в огонь.
Зверь взвыл  от страха, огрызнулся и отполз от костра, стараясь остудить  на
снегу обожженные лапы.
     Человек, сгорбившись,  сидел на одеяле. По безвольно опущенным плечам и
поникшей голове можно было  понять, что  у  него  больше нет  сил продолжать
борьбу. Время от времени он поднимал голову и смотрел  на догорающий костер.
Кольцо огня и тлеющих углей кое-где уже разомкнулось, распалось на отдельные
костры.  Свободный  проход  между  ними  все  увеличивался,  а  сами  костры
уменьшались.
     --  Ну, теперь  вы до меня доберетесь, --  пробормотал Генри. -- Но мне
все равно, я хочу спать...
     Проснувшись, он увидел между двумя кострами прямо перед собой  волчицу,
смотревшую на него пристальным взглядом.
     Спустя несколько минут, которые показались ему  часами, он снова поднял
голову.  Произошла  какая-то непонятная перемена, настолько  непонятная  для
него, что  он сразу очнулся. Что-то случилось. Сначала он не мог понять, что
именно. Потом догадался: волки исчезли.
     Только по вытоптанному  кругом снегу можно было  судить, как близко они
подбирались к нему.
     Волна  дремоты снова охватила  Генри, голова его  упала  на колени,  но
вдруг он вздрогнул и проснулся.
     Откуда-то  доносились  людские  голоса,  скрип  полозьев,  нетерпеливое
повизгивание собак. От  реки к стоянке между  деревьями  подъезжало  четверо
нарт. Несколько  человек окружили Генри, скорчившегося  в  кольце угасающего
огня. Они расталкивали и трясли его, стараясь привести в чувство. Он смотрел
на них, как пьяный, и бормотал вялым, сонным голосом:
     -- Рыжая  волчица...  приходила  к  кормежке собак...  Сначала  сожрала
собачий корм... потом собак... А потом Билла...
     -- Где лорд  Альфред? -- крикнул ему в ухо  один из приехавших, с силой
тряхнув его за плечо.
     Он медленно покачал головой.
     -- Его она не тронула... Он там, на деревьях... у последней стоянки.
     -- Умер?
     -- Да. В гробу, -- ответил Генри.
     Он  сердито дернул  плечом,  высвобождаясь от  наклонившегося  над  ним
человека.
     -- Оставьте меня в покое, я не могу... Спокойной ночи...
     Веки Генри дрогнули  и закрылись, голова упала  на  грудь. И как только
его опустили на одеяло, в морозной тишине раздался громкий храп.
     Но к этому храпу примешивались и  другие звуки Издали,  еле уловимый на
таком  расстоянии,  доносился  вой  голодной  стаи,  погнавшейся  за  другой
добычей, взамен только что оставленного ею человека.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛОГОВИЩЕ

     Два  дня  и  две  ночи  бродили волчица  и Одноглазый  около индейского
поселка.   Одноглазый  беспокоился   и  трусил,  а  волчицу  поселок  чем-то
притягивал, и  она  никак  не хотела  уходить.  Но  однажды  утром,  когда в
воздухе,  совсем неподалеку от них, раздался выстрел и пуля ударила в дерево
всего  в  нескольких  дюймах от  головы  Одноглазого,  волки  уже больше  не
колебались и  пустились в  путь длинными ровными прыжками, быстро увеличивая
расстояние между собой и опасностью.
     Они   бежали  недолго  --  всего  дня  три.  Волчица   все  с   большей
настойчивостью продолжала свои поиски. Она сильно отяжелела за эти дни и  не
могла быстро бегать. Однажды, погнавшись за зайцем, которого в обычное время
ей ничего не стоило бы поймать, она вдруг оставила погоню и прилегла на снег
отдохнуть. Одноглазый подошел к ней, но не успел он тихонько коснуться носом
ее шеи, как она с такой яростью укусила его,  что он  упал на спину и, являя
собой  весьма  комическое  зрелище,  стал  отбиваться от  ее  зубов. Волчица
сделалась еще  раздражительнее, чем  прежде; но  Одноглазый был  терпелив  и
заботлив, как никогда.
     И  вот наконец  волчица нашла то, что искала.  Нашла в нескольких милях
вверх  по течению  небольшого ручья, летом  впадавшего в  Маккензи;  теперь,
промерзнув  до каменистого дна, ручей  затих,  превратившись  от  истоков до
устья  в сплошной  лед. Волчица усталой  рысцой  бежала  позади Одноглазого,
ушедшего  далеко  вперед,  и вдруг  приметила,  что  в  одном месте  высокий
глинистый  берег  нависает над  ручьем. Она свернула в  сторону и  подбежала
туда. Буйные весенние ливни и тающие  снега размыли узкую трещину в береге и
образовали там небольшую пещеру.
     Волчица  остановилась у  входа в  нее  и внимательно  оглядела наружную
стену  пещеры,  потом  обежала  ее  с обеих сторон до того  места, где обрыв
переходил в пологий  скат. Вернувшись назад,  она вошла в пещеру через узкое
отверстие. Первые фута три ей пришлось ползти, потом стены раздались вширь и
ввысь, и волчица вышла на небольшую круглую площадку футов шести в диаметре.
Головой  она  почти касалась  потолка. Внутри  было  сухо  и уютно.  Волчица
принялась  обследовать  пещеру,  а  Одноглазый стоял  у  входа  и  терпеливо
наблюдал за ней. Опустив голову и почти касаясь носом близко  сдвинутых лап,
волчица несколько раз перевернулась вокруг себя, не то с усталым вздохом, не
то с ворчанием подогнула  ноги и  растянулась на земле,  головой  ко  входу.
Одноглазый, навострив  уши, посмеивался над  ней, и волчице было  видно, как
кончик его хвоста  добродушно ходит взад и вперед на фоне светлого  пятна --
входа  в пещеру. Она прижала свои острые уши, открыла пасть и высунула язык,
всем своим видом выражая полное удовлетворение и спокойствие.
     Одноглазому хотелось есть.  Он заснул у входа  в пещеру, но сон его был
тревожен. Он то и  дело просыпался  и, навострив  уши, прислушивался к тому,
что  говорил  ему мир, залитый ярким апрельским солнцем, играющим  на снегу.
Лишь только Одноглазый начинал дремать, до ушей его  доносился  еле уловимый
шепот невидимых ручейков, и он поднимал голову, напряженно вслушиваясь в эти
звуки. Солнце снова появилось  на небе,  и  пробуждающийся  Север  слал свой
призыв волку.  Все вокруг оживало. В воздухе чувствовалась весна, под снегом
зарождалась жизнь, деревья набухали соком,  почки сбрасывали  с себя ледяные
оковы.
     Одноглазый беспокойно поглядывал на свою подругу, но она не  выказывала
ни малейшего  желания  подняться с места. Он посмотрел  по сторонам,  увидел
стайку пуночек, вспорхнувших неподалеку от него,  приподнялся, но,  взглянув
еще  раз на волчицу,  лег и снова задремал. До его  слуха  донеслось  слабое
жужжание.  Сквозь дремоту он несколько  раз обмахнул  лапой морду  --  потом
проснулся. У кончика его носа с жужжанием вился комар. Комар был большой, --
вероятно, он провел всю зиму  в сухом  пне,  а теперь солнце  вывело его  из
оцепенения. Волк был  не в силах  противиться  зову окружающего  мира; кроме
того, ему хотелось есть.
     Одноглазый подполз  к своей подруге и попробовал убедить ее  подняться.
Но  она только  огрызнулась на  него.  Тогда волк решил отправиться  один и,
выйдя на яркий солнечный свет,  увидел, что  снег под ногами проваливается и
путешествие будет делом не легким. Он побежал вверх по замерзшему ручью, где
снег в тени деревьев был все еще твердый.  Побродив часов восемь, Одноглазый
вернулся  затемно,  еще  голоднее прежнего. Он не раз видел дичь, но не  мог
поймать  ее.  Зайцы  легко скакали  по таявшему насту, а  он  проваливался и
барахтался в снегу.
     Какое-то смутное подозрение заставило  Одноглазого остановиться у входа
в  пещеру.  Оттуда доносились странные слабые звуки. Они не были  похожи  на
голос волчицы,  но вместе с тем в них чудилось что-то знакомое. Он осторожно
вполз  внутрь  и  услышал предостерегающее  рычание  своей  подруги. Это  не
смутило Одноглазого, но заставило все же  держаться  в некотором  отдалении;
его интересовали другие звуки -- слабое, приглушенное повизгивание и плач.
     Волчица сердито заворчала на него. Одноглазый свернулся клубком у входа
в пещеру и  заснул. Когда наступило утро  и в логовище проник тусклый  свет,
волк   снова   стал  искать  источник   этих   смутно   знакомых  звуков.  В
предостерегающем рычании волчицы  появились новые  нотки:  в  нем  слышалась
ревность, -- и это заставляло волка держаться  от нее  подальше. И  все-таки
ему  удалось  разглядеть,  что  между ногами волчицы,  прильнув к  ее брюху,
копошились пять  маленьких  живых клубочков; слабые,  беспомощные,  они тихо
повизгивали и не открывали глаз на  свет. Волк удивился. Это случалось не  в
первый раз в его долгой  и удачливой жизни, это случалось  часто, и все-таки
каждый  раз он заново  удивлялся. Волчица смотрела на него с  беспокойством.
Время от времени она тихо ворчала, а когда  волк,  как ей казалось, подходил
слишком  близко, это  ворчание  становилось грозным. Инстинкт, опережающий у
всех матерей-волчиц опыт, смутно подсказывал ей, что отцы  могут съесть свое
беспомощное потомство,  хотя до сих пор  она не знала  такой  беды. И  страх
заставлял ее гнать Одноглазого от порожденных им волчат.
     Впрочем, волчатам  ничто  не  грозило.  Старый  волк, в  свою  очередь,
почувствовал  веление  инстинкта,  перешедшего  к  нему  от  его  отцов.  Не
задумываясь над  ним, не противясь ему, он  ощутил  это  веление  всем своим
существом  и,   повернувшись  спиной  к  своему   новорожденному  потомству,
отправился на поиски пищи.
     В пяти-шести милях от логовища ручей разветвлялся, и оба его рукава под
прямым углом поворачивали к горам.  Волк пошел вдоль  левого рукава и вскоре
наткнулся на чьи-то следы. Обнюхав их и убедившись, что следы совсем свежие,
он припал на снег и взглянул в  том  направлении,  куда они  вели. Потом  не
спеша повернулся и побежал вдоль правого рукава. Следы были  гораздо крупнее
его собственных, -- и он знал, что там, куда они приведут, надежды на добычу
мало.
     Пробежав с полмили  вдоль правого рукава, волк уловил своим чутким ухом
какой-то скрежещущий звук. Подкравшись ближе,  он увидел дикобраза, который,
встав на задние лапы, точил зубы о дерево. Одноглазый осторожно подобрался к
нему,  не надеясь, впрочем, на удачу. Так далеко на севере дикобразы  ему не
попадались, но он знал  этих  зверьков, хотя за всю  свою жизнь  ни разу  не
попробовал их мяса. Однако опыт научил волка, что бывает в жизни счастье или
удача, и он продолжал подбираться к дикобразу. Трудно  угадать, чем кончится
эта встреча, ведь исхода  борьбы  с  живым  существом никогда  нельзя  знать
заранее.
     Дикобраз  свернулся  клубком, растопырив во  все  стороны свои  длинные
острые иглы,  и нападение стало  теперь невозможным.  В молодости Одноглазый
ткнулся  однажды мордой  в такой же вот безжизненный  с  виду  клубок игл  и
неожиданно получил удар хвостом по носу. Одна игла так  и осталась торчать у
него в  носу, причиняя жгучую боль, и вышла  из  раны только через несколько
недель. Он лег,  приготовившись к  прыжку  и держа  нос на расстоянии целого
фута от хвоста дикобраза. Замерев на месте, он ждал.  Кто знает?  Все  может
быть.  Вдруг дикобраз развернется.  Вдруг  представится случай ловким ударом
лапы распороть нежное, ничем не защищенное брюхо.
     Но через  полчаса Одноглазый  поднялся, злобно зарычал  на  неподвижный
клубок и  побежал дальше. Слишком часто приходилось ему в  прошлом караулить
дикобразов -- вот так  же,  без  всякого толка, чтобы сейчас тратить  на это
время. И он побежал дальше по правому рукаву ручья. День подходил к концу, а
его поиски все еще не увенчались успехом.
     Проснувшийся инстинкт отцовства управлял волком. Он знал, что пищу надо
найти  во что  бы  то  ни стало. В полдень  ему попалась белая куропатка. Он
выбежал  из  зарослей кустарника и очутился нос к носу с этой глупой птицей.
Она сидела на пне, в каком-нибудь футе от его морды. Они увидели друг  друга
одновременно.  Птица испуганно взмахнула крыльями,  но волк ударил ее лапой,
сшиб на землю и схватил зубами как раз в тот  миг, когда  она  заметалась по
снегу, пытаясь взлететь на воздух. Как только зубы  Одноглазого  вонзились в
нежное  мясо, ломая  хрупкие кости, челюсти  его  заработали. Потом он вдруг
вспомнил что-то и пустился бежать к пещере, прихватив куропатку с собой.
     Пробежав еще с  милю своей бесшумной поступью,  скользя, словно тень, и
внимательно приглядываясь  к  каждому  новому  береговому  изгибу, он  опять
наткнулся на  следы  все тех же больших лап. Следы удалялись  в  ту сторону,
куда лежал и его путь, и он приготовился в любую минуту встретить обладателя
этих лап.
     Волк осторожно высунул голову из-за  скалы в том месте, где ручей круто
поворачивал,  и его зоркий глаз заприметил  нечто  такое, что заставило  его
сейчас  же  прильнуть  к земле.  Это  был тот  самый зверь,  который оставил
большие следы на снегу, -- крупная самка-рысь. Она лежала перед свернувшимся
в тугой  клубок дикобразом  в той же позе,  в какой  рано утром  лежал перед
таким же дикобразом  и сам волк. Если раньше Одноглазого можно было сравнить
со скользящей тенью, то теперь это был призрак той тени, осторожно огибающий
с подветренной стороны безмолвную, неподвижную пару -- дикобраза и рысь.
     Волк лег  на  снег,  положив  куропатку  рядом с  собой,  и сквозь иглы
низкорослой сосны стал пристально следить за игрой жизни, развертывающейся у
него на глазах, -- за рысью и дикобразом, которые хоть и притаились, но были
полны  сил  и  отстаивали каждый  свое  существование.  Смысл  же  этой игры
заключался  в том, что один из ее участников хотел  съесть другого, а тот не
хотел быть съеденным.
     Старый  волк  тоже принимал участие  в этой  игре из своего  прикрытия,
надеясь,  а вдруг счастье  окажется  на  его  стороне  и  он  добудет  пищу,
необходимую ему, чтобы жить.
     Прошло  полчаса,  прошел  час; все  оставалось  попрежнему. Клубок  игл
сохранял полную  неподвижность, и  его легко можно  было  принять за камень;
рысь превратилась  в  мраморное изваяние;  а  Одноглазый  --  тот  был точно
мертвый. Однако все трое жили такой напряженной жизнью, напряженной почти до
ощущения  физической  боли,  что   вряд  ли  когда-нибудь   им   приходилось
чувствовать в себе  столько сил, сколько они чувствовали  сейчас, когда тела
их казались окаменелыми.
     Одноглазый подался вперед, насторожившись еще  больше.  Там, за сосной,
произошли какие-то  перемены. Дикобраз в конце  концов решил,  что враг  его
удалился. Медленно,  осторожно стал он расправлять свою непроницаемую броню.
Его не  тревожило ни малейшее подозрение.  Колючий  клубок медленно-медленно
развернулся и начал выпрямляться. Одноглазый почувствовал,  что  рот  у него
наполняется  слюной при  виде живой  дичи, лежавшей  перед  ним, как готовое
угощение.
     Еще  не успев развернуться до конца, дикобраз  увидел своего врага. И в
это мгновение рысь ударила его.
     Удар был быстрый, как молния. Лапа с крепкими когтями, согнутыми, как у
хищной  птицы, распорола нежное брюхо и тотчас же отдернулась назад. Если бы
дикобраз развернулся во всю длину или заметил врага на какую-нибудь  десятую
долю  секунды позже, лапа  осталась бы невредимой,  но в то мгновение, когда
рысь  отдернула лапу, дикобраз  ударил  ее сбоку хвостом и вонзил в нее свои
острые иглы.
     Все произошло  одновременно  -- удар, ответный удар, предсмертный  визг
дикобраза и крик  огромной  кошки, ошеломленной болью. Одноглазый  привстал,
навострил  уши и  вытянул хвост, дрожащий от волнения. Рысь дала волю своему
нраву. Она с яростью набросилась на  зверя, причинившего ей  такую боль.  Но
дикобраз, хрипя,  взвизгивая  и пытаясь свернуться в клубок,  чтобы спрятать
вывалившиеся  из распоротого брюха  внутренности, еще  раз  ударил  хвостом.
Большая кошка снова взвыла  от боли  и с фырканьем отпрянула назад; нос  ее,
весь  утыканный иглами, стал похож на  подушку для булавок. Она царапала его
лапами,  стараясь избавиться  от  этих  жгучих, как  огонь,  стрел, тыкалась
мордой  в снег, терлась о ветки и прыгала вперед, назад, направо, налево, не
помня себя от безумной боли и страха.
     Не переставая  фыркать, рысь судорожно  дергала своим коротким хвостом,
потом  мало-помалу  затихла.  Одноглазый продолжал  следить за ней  и  вдруг
вздрогнул и ощетинился: рысь с отчаянным воем взметнулась высоко  в воздух и
кинулась  прочь, сопровождая  каждый свой  прыжок  пронзительным  визгом.  И
только  тогда,  когда она скрылась и  визги  ее  замерли  вдали.  Одноглазый
решился выйти вперед. Он  ступал с такой  осторожностью, как будто весь снег
был усыпан иглами, готовыми каждую минуту вонзиться в  мягкие подушки на его
лапах. Дикобраз встретил появление волка яростным  визгом и лязганьем зубов.
Он  ухитрился  кое-как свернуться, но это уже не  был прежний  непроницаемый
клубок: порванные мускулы не повиновались ему, он был разорван почти пополам
и истекал кровью.
     Одноглазый хватал  пастью  и с наслаждением  глотал окровавленный снег.
После такой закуски голод его только усилился; но он недаром пожил на свете,
--  жизнь научила его осторожности. Надо было  выждать время. Он лег на снег
перед  дикобразом,  а  тот  скрежетал  зубами,  хрипел  и  тихо  повизгивал.
Несколько  минут спустя  Одноглазый заметил, что  иглы  дикобраза малопомалу
опускаются  и  по   всему  его  телу  пробегает  дрожь.  Потом  дрожь  сразу
прекратилась.  Длинные зубы лязгнули в последний  раз, иглы опустились, тело
обмякло и больше уже не двигалось.
     Робким,  боязливым движением лапы Одноглазый растянул  дикобраза во всю
длину  и  перевернул его на спину.  Все  обошлось благополучно. Дикобраз был
мертв. После внимательного осмотра волк осторожно взял свою добычу  в зубы и
побежал вдоль ручья, волоча ее по снегу и  повернув голову  в сторону, чтобы
не наступать  на колючие иглы. Но вдруг он вспомнил что-то, бросил дикобраза
и  вернулся  к  куропатке. Он  не колебался  ни минуты,  он  знал, что  надо
сделать: надо съесть куропатку.  И,  съев ее, Одноглазый  побежал  туда, где
лежала его добыча.
     Когда  он втащил свою ношу в  логовище, волчица  осмотрела ее,  подняла
голову и  лизнула  волка  в  шею.  Но  сейчас же  вслед за  тем она легонько
зарычала, отгоняя  его от волчат,  --  правда,  на этот  раз рычание было не
такое   уж  злобное,  в   нем  слышалось   скорее  извинение,   чем  угроза.
Инстинктивный страх перед отцом ее потомства постепенно пропадал. Одноглазый
вел себя,  как  и  подобало волку-отцу, и не проявлял  беззаконного  желания
сожрать малышей, произведенных ею на свет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СТЕНА МИРА

     К тому времени,  когда мать стала оставлять  пещеру и уходить на охоту,
волчонок уже постиг закон, согласно которому ему запрещалось приближаться  к
выходу из  логовища.  Закон этот  много раз внушала ему мать, толкая его  то
носом, то лапой,  да и в  нем самом начинал  развиваться инстинкт страха. За
всю свою короткую жизнь в пещере он ни  разу не встретил  ничего такого, что
могло испугать его, -- и все-таки он знал, что такое  страх. Страх перешел к
волчонку  от  отдаленных  предков,  через  тысячу  тысяч  жизней.  Это  было
наследие, полученное им  непосредственно  от  Одноглазого и волчицы; но и  к
ним, в  свою очередь, оно перешло через все поколения волков, бывших до них.
Страх  -- наследие  Северной  глуши,  и  ни  одному  зверю не дано  от  него
избавиться или променять его на чечевичную похлебку!
     Итак, серый  волчонок знал страх, хотя  и  не понимал его сущности. Он,
вероятно, примирился с  ним, как с одной из преград, которые ставит жизнь. А
в том, что такие преграды существуют, ему уже пришлось убедиться: он испытал
голод  и,  не  имея возможности  утолить его, наткнулся  на  преграду  своим
желаниям.  Плотные стены пещеры, резкие толчки носом, которыми наделяла  его
мать,  сокрушительный  удар ее  лапы,  неутоленный голод  выработали  в  нем
уверенность, что не все  в мире дозволено, что  в жизни существует множество
ограничений  и   запретов.  И  эти  ограничения  и   запреты  были  законом.
Повиноваться им -- значило избегать боли и всяких жизненных осложнений.
     Волчонок не размышлял обо всем этом так, как размышляют люди. Он просто
разграничил  окружающий  мир на то, что причиняет боль,  и  то, что боли  не
причиняет, и, разграничив, старался  избегать всего,  причиняющего боль,  то
есть  запретов  и  преград, и  пользоваться  только наградами  и  радостями,
которые дает жизнь.
     Вот почему, повинуясь закону, внушенному матерью, повинуясь  неведомому
закону страха, волчонок держался подальше от выхода из пещеры. Выход все еще
казался ему светлой белой стеной. Когда матери в пещере не было,  он большей
частью  спал,  а просыпаясь, лежал тихо  и сдерживал жалобное  повизгивание,
которое щекотало ему горло и рвалось наружу.
     Проснувшись однажды, он услышал у белой стены непривычные звуки. Он  не
знал, что  это  была росомаха, которая остановилась  у  входа  в  пещеру  и,
трепеща от собственной дерзости,  осторожно  принюхивалась  к идущим  оттуда
запахам.  Волчонок понимал только одно: звуки были непривычные,  странные, а
значит, неизвестные и страшные,  -- ведь неизвестное  было одним из основных
элементов, из которых складывался страх.
     Шерсть  на  спине у  волчонка  встала  дыбом, но  он молчал.  Почему он
догадался, что в ответ на эти звуки надо ощетиниться? У него  не было такого
опыта в прошлом, -- и все  же так  проявлялся в нем  страх, которому  нельзя
было найти  объяснения  в прожитой жизни. Но  страх сопровождался  еще одним
инстинктивным желанием -- желанием притаиться, спрятаться.  Волчонка охватил
ужас, но он лежал без  звука, без движения, застыв, окаменев,  -- лежал, как
мертвый.  Вернувшись  домой  и  учуяв  следы росомахи,  его  мать  зарычала,
бросилась  в пещеру  и  с  необычной для  нее нежностью  принялась  лизать и
ласкать волчонка. И волчонок понял, что ему удалось избежать сильной боли.
     Но  в нем  действовали и  другие  силы,  главной из которых  был  рост.
Инстинкт  и  закон  требовали   от  него   повиновения,  а   рост   требовал
неповиновения. Мать и страх заставляли держаться подальше от белой стены, но
рост есть жизнь, а жизни  положено вечно  тянуться  к  свету, --  и никакими
преградами  нельзя  было  остановить   волну  жизни,  поднимавшейся  в  нем,
поднимавшейся с каждым  съеденным куском  мяса, с  каждым глотком воздуха. И
наконец страх и  послушание были отброшены в сторону напором жизни, и в один
прекрасный  день волчонок неверными, робкими шагами направился к  выходу  из
пещеры.
     В  противоположность  другим   стенам,   с  которыми  ему   приходилось
сталкиваться, эта  стена, казалось,  отступала все  дальше и дальше, по мере
того  как  он  приближался к  ней. Испытующе  вытянув  вперед свой маленький
нежный  нос,  он ждал,  что  натолкнется на  твердую  поверхность, но  стена
оказалась такой же прозрачной и  проницаемой, как свет. Волчонок вошел в то,
что мнилось ему стеной, и погрузился в составляющее ее вещество.
     Это  сбивало его с  толку: ведь он полз сквозь что-то  твердое!  А свет
становился все ярче и  ярче.  Страх гнал  волчонка назад, но крепнущая жизнь
заставляла идти дальше. А вот  и выход из пещеры. Стена, внутри которой, как
ему  мнилось, он  находился, неожиданно отошла неизмеримо далеко.  От яркого
света стало  больно  глазам, он  ослеплял волчонка; внезапно  раздвинувшееся
пространство кружило ему голову. Глаза понемногу  привыкали к яркому свету и
приноравливались к увеличившемуся расстоянию между предметами. Сначала стена
отодвинулась так  далеко, что потерялась из виду. Теперь он  снова разглядел
ее,  но  она отступила вдаль и выглядела уже совсем по-другому.  Стена стала
пестрой:  в  нее  входили деревья, окаймляющие ручей, и  гора, возвышающаяся
позади деревьев, и небо, которое было еще выше горы.
     На волчонка напал ужас. Неизвестных и  грозных вещей стало  еще больше.
Он съежился у входа в пещеру  и стал смотреть на открывшийся перед  ним мир.
Как страшно! Все неизвестное казалось ему враждебным. Шерсть у него на спине
встала дыбом; он оскалил зубы, пытаясь издать яростное, устрашающее рычание.
Крошечный испуганный звереныш бросал вызов и грозил всему миру.
     Однако  все обошлось благополучно.  Волчонок  продолжал смотреть  и  от
любопытства даже позабыл, что надо рычать, забыл даже про свой испуг. Жизнь,
крепнущая в нем, на время победила страх, и страх уступил место любопытству.
Волчонок начал  различать то, что было у него перед глазами: открытую  часть
ручья, сверкающего на  солнце,  засохшую  сосну около откоса и  самый откос,
поднимающийся прямо к пещере, у входа в которую он примостился.
     До  сих  пор  серый  волчонок жил на  ровной  поверхности,  ему еще  не
приходилось испытывать ушибы  от  падений  -- да он  и не  знал,  что  такое
падение, --  поэтому он смело  шагнул прямо  в  воздух.  Задние ноги у  него
задержались на выступе у входа в пещеру, так что он упал головой вниз. Земля
больно  стукнула его  по  носу,  он  жалобно тявкнул и  тут же вслед за этим
покатился кубарем  по откосу.  На  него  напал панический страх. Неизвестное
наконец овладело им, оно держало  его в  своей власти и готовилось причинить
ему невыносимую боль. Жизнь, крепнущая в нем, снова уступила место страху, и
он завизжал, как завизжал бы всякий перепуганный щенок.
     Неизвестное  грозило  ему; он еще не мог понять -- чем, и выл и визжал,
не переставая. Это было куда  хуже,  чем  лежать, замирая  от  страха, когда
неизвестное только  промелькнуло мимо него. Теперь оно завладело им целиком.
Молчание ничему не поможет. Кроме того,  теперь его  терзал уже не  страх, а
ужас.
     Но  откос  становился все более пологим, а  у его подножия росла трава.
Скорость  падения  уменьшилась.  Остановившись  наконец,  волчонок  отчаянно
взвыл, потом  заскулил протяжно и жалобно; а вслед за тем, как ни  в чем  не
бывало,  точно ему  уже  тысячу раз  приходилось заниматься  своим туалетом,
принялся слизывать приставшую к бокам сухую глину.
     Покончив  с этим, он сел и осмотрелся по  сторонам --  так же,  как это
сделал бы первый человек, попавший с Земли на Марс. Волчонок пробился сквозь
стену мира,  неизвестное  выпустило  его  из  своих объятий,  и  он  остался
невредимым. Но первый человек на Марсе встретил бы гораздо меньше необычного
для себя, чем волчонок здесь  на земле. Без всякого предварительного знания,
без  всякой   подготовки   он  очутился  в  роли  исследователя   совершенно
незнакомого ему мира.
     Теперь, когда страшная неизвестность  отпустила волчонка на свободу, он
забыл  обо всех ее  ужасах. Он испытывал лишь любопытство ко  всему, что его
окружало. Он  осмотрел траву под собой, кустик брусники чуть подальше, ствол
засохшей сосны, которая стояла на краю полянки, окруженной  деревьями. Белка
выбежала из-за сосны прямо на волчонка и привела его в ужас.
     Он припал к земле и  зарычал.  Но  белка  перепугалась еще  больше; она
быстро  вскарабкалась  на  дерево  и,  очутившись  в  безопасности,  сердито
зацокала оттуда.
     Это придало  волчонку храбрости, и  хотя дятел,  с которым ему пришлось
вслед  за тем  встретиться, заставил  его вздрогнуть, он уверенно  продолжал
свой путь. Уверенность эта возросла до  такой степени, что,  когда  какая-то
дерзкая птица подскочила к волчонку, он, играя, протянул к ней лапу. В ответ
на это птица  больно  клюнула его в нос; он весь  сжался и  завизжал.  Птица
испугалась его визга и тут же упорхнула.
     Волчонок учился. Его маленький, слабый мозг хоть и  бессознательно,  но
сделал  вывод.  Вещи  бывают  живые  --  и  неживые.  И  живых  вещей   надо
остерегаться. Неживые всегда остаются на месте, а живые двигаются, и никогда
нельзя знать заранее,  что  они  могут сделать.  От  них  надо ждать  всяких
неожиданностей, с ними надо быть начеку.
     Волчонок  шагал неуклюже, он то и дело натыкался на что-нибудь.  Ветка,
которая, казалось, была так далеко, задевала его по  носу  или  хлестала  по
бокам; земля была неровная. Он спотыкался,  ушибал нос,  лапы. Мелкие  камни
выскальзывали у него из-под  ног, лишь только он наступал на них.  И наконец
волчонок понял, что не все неживые  вещи находятся  в состоянии  устойчивого
равновесия, как его пещера, и что маленькие неживые вещи гораздо чаще падают
и переворачиваются, чем большие. С каждой своей ошибкой волчонок узнавал все
больше  и  больше.  Чем дальше он  шел, тем тверже  становился его  шаг.  Он
приспосабливался. Он учился рассчитывать  свои движения,  приноравливаться к
своим   физическим  возможностям,  измерять   расстояние  между   различными
предметами, а также между ними и собой.
     Удача всегда  сопутствует  новичкам. Рожденный,  чтобы  стать охотником
(хотя сам он и не знал  этого), волчонок напал на дичь сразу около пещеры, в
первую  же свою  вылазку на свет божий.  Искусно спрятанное гнездо куропатки
попалось ему только вследствие его же собственной неловкости: он свалился на
него. Он попробовал пройтись по стволу  упавшей сосны; гнилая кора  подалась
под его ногами,  и он с отчаянным визгом сорвался с круглого ствола, упал на
куст и, пролетев сквозь листву и ветви,  очутился прямо в гнезде, где сидели
семь птенцов куропатки.
     Птенцы запищали, и волчонок сначала  испугался; потом, увидев, что  они
совсем  маленькие, он  осмелел. Птенцы двигались.  Он примял одного лапой, и
тот  затрепыхался еще сильнее. Волчонку это очень  понравилось.  Он  обнюхал
птенца, взял  его в  рот. Птенец  бился  и щекотал ему язык.  В ту же минуту
волчонок  почувствовал  голод.  Челюсти   его  сомкнулись,  птичьи  косточки
хрустнули, и он почувствовал  на языке теплую  кровь. Кровь оказалась  очень
вкусной. В зубах  у него была дичь, такая же дичь, какую ему приносила мать,
только гораздо вкуснее, потому что  она была  живая. Волчонок съел  птенца и
остановился  только тогда, когда покончил со  всем выводком. Вслед за тем он
облизнулся,  точно так же, как это делала  его мать,  и стал  выбираться  из
куста.
     Его  встретил  крылатый  вихрь. Стремительный натиск и  яростные  удары
крыльев ослепили, ошеломили волчонка. Он уткнулся головой в лапы и завизжал.
Удары  посыпались  с  новой силой. Куропатка-мать была вне  себя  от ярости.
Тогда волчонок разозлился. Он вскочил с рычанием и  начал отбиваться лапами,
потом  запустил свои мелкие зубы  в крыло  птицы  и принялся что  есть  силы
дергать и  таскать  ее из  стороны в сторону. Куропатка рвалась,  ударяя его
другим крылом. Это была  первая схватка волчонка. Он ликовал.  Он забыл весь
свой  страх перед неизвестным и уже ничего не  боялся  Он рвал  и  бил живое
существо,  которое наносило  еще удары. Кроме  того, это живое существо было
мясо. Волчонком овладела жажда крови. Он только что уничтожил семь маленьких
живых  существ. Сейчас он уничтожит большое  живое существо. Он  был слишком
поглощен  дракой  и слишком счастлив, чтобы  ощущать свое счастье.  Он  весь
дрожал от  возбуждения,  которого до  сих  пор  ему  никогда не  приходилось
испытывать.
     Он не выпускал крыла  и рычал сквозь стиснутые зубы. Куропатка вытащила
его из  куста. Когда же она допыталась втащить его туда  обратно, он выволок
ее  на открытое место. Птица кричала и била его свободным крылом, а перья ее
разлетались по воздуху, как  снежные хлопья. Волчонок уже не помнил себя  от
ярости, воинственная кровь предков поднялась и забушевала в нем. Сам того не
ощущая, волчонок жил в эти минуты полной жизнью. Он выполнял предназначенную
ему роль, делал то дело, для которого был рожден, -- убивал добычу и дрался,
прежде чем убить  ее.  Он  оправдывал  свое существование,  выполняя  высшее
назначение жизни, потому что жизнь достигает своих вершин в те минуты, когда
все ее силы устремляются на осуществление поставленных перед ней целей.
     Наконец птица перестала  бороться. Волчонок все еще держал ее за крыло.
Они лежали  на земле  и  смотрели  друг на  друга. Он  попробовал  яростно и
угрожающе  зарычать. Куропатка  клюнула  его  в нос,  и  без того  болевший.
Волчонок вздрогнул, но не выпустил  крыла.  Птица клюнула его еще и еще раз.
Он завизжал и попятился, не сообразив, что вместе с крылом потащит за  собой
и птицу. Град ударов посыпался на его многострадальный нос. Воинственный пыл
волчонка  погас. Выпустив  добычу,  он  со всех  ног  пустился  в бесславное
бегство на другую сторону поляны  и лег там  возле  кустарника, тяжело дыша,
высунув  язык и  жалобно  повизгивая.  И  вдруг предчувствие неминуемой беды
сжало  ему  сердце. Неизвестное со всеми своими ужасами снова обрушилось  на
волчонка. Он инстинктивно отпрянул под защиту куста. На него пахнуло ветром,
и  большое  крылатое  тело  в  зловещем  молчании  пронеслось  мимо: ястреб,
ринувшийся на волчонка из поднебесья, промахнулся.
     Пока волчонок лежал под кустом и,  мало-помалу приходя в  себя, начинал
боязливо выглядывать  оттуда, на другой стороне поляны из разоренного гнезда
выпорхнула куропатка,  -- горе утраты заставило  ее забыть о крылатой молнии
небес. Но волчонок все видел, и это послужило ему предостережением и уроком.
Он  видел, как ястреб камнем упал вниз,  пронесся  над землей, почти задевая
траву  крыльями,  вонзил  когти  в  куропатку,  пронзительно вскрикнувшую от
смертельной боли и ужаса, и взмыл ввысь, унося ее с собой.
     Волчонок  долго не выходил из своего убежища. Он  познал  многое. Живые
существа  --  это мясо, они  приятны  на  вкус.  Но  большие  живые существа
причиняют  боль.  Надо есть маленьких  -- таких, как птенцы  куропатки, а  с
большими,  как сама куропатка, лучше не связываться. И все  же его самолюбие
было  ущемлено. Ему вдруг захотелось еще раз схватиться с большой птицей, --
жаль, что ястреб унес ее.  А может быть,  найдутся  другие  куропатки?  Надо
пойти поискать.
     Волчонок спустился по отлогому берегу к ручью.
     Воды  он до  сих пор еще  не  видал. На первый взгляд она  была  вполне
надежная, ровная. Он смело шагнул вперед и, визжа от страха, пошел  ко  дну,
прямо в объятия  неизвестного.  Стало  холодно,  у него перехватило дыхание.
Вместо  воздуха,  которым он  привык дышать,  в легкие хлынула вода.  Удушье
сдавило ему горло, как смерть.  Для волчонка оно было равносильно смерти. Он
не знал, что такое смерть, но, как и все жители  Северной глуши, боялся  ее.
Она была для него  олицетворением самой страшной  боли. В  ней таилась самая
сущность  неизвестного, совокупность  всех его  ужасов. Это  была последняя,
непоправимая беда,  которой он страшился, хоть и не  мог представить ее себе
до конца.
     Волчонок выбрался на поверхность и всей пастью глотнул свежего воздуха.
На этот раз он не пошел ко дну.  Он ударил всеми четырьмя лапами, словно это
было  для него самым  привычным делом,  и поплыл. Ближний берег  находился в
каком-нибудь  ярде  от волчонка,  но  он  вынырнул спиной к  нему и,  увидев
дальний, сейчас же устремился туда. Ручей был узкий, но как раз в этом месте
разливался широкой заводью.
     На  середине волчонка подхватило и понесло  вниз по  течению,  прямо на
маленькие пороги, начинавшиеся там, где  русло  снова сужалось. Плыть  здесь
было  трудно.  Спокойная вода  вдруг  забурлила.  Волчонок  то выбивался  на
поверхность, то уходил с головой под воду. Его кидало из стороны  в сторону,
переворачивало  то  на бок, то на спину,  ударяло о камни. При каждом  таком
ударе он  взвизгивал,  и  по  этим  визгам  можно  было  сосчитать,  сколько
подводных камней попалось ему на пути.
     Ниже порогов, где берега снова расширялись, волчонок попал в водоворот,
который легонько отнес его к  берегу и так же легонько положил на отмель. Он
выкарабкался  из  воды и  лег. Его  знакомство с внешним миром продолжалось.
Вода была неживая и все-таки двигалась!
     Кроме того, на  первый взгляд она казалась твердой, как земля, на самом
же деле твердости в  ней не было и в помине. И волчонок пришел к выводу, что
вещи не всегда  таковы,  какими кажутся. Страх перед неизвестным,  бывший не
чем  иным, как унаследованным  от  предков  недоверием к  окружающему  миру,
только усилился после столкновения с действительностью.  Отныне в нем на всю
жизнь  укоренится  это  недоверие  к  внешнему  виду  вещей. И,  прежде  чем
довериться им, он постарается узнать, каковы они на самом деле.
     В этот  день волчонку  было суждено испытать  еще одно  приключение. Он
вдруг  вспомнил, что у него  есть  мать, и почувствовал,  что она нужна  ему
больше всего на  свете. От  всех  перенесенных испытаний  у него  устало  не
только  тело  --  устал  и  мозг.  За всю  предыдущую  жизнь  мозгу  его  не
приходилось  так  работать,  как  за  один  этот  день. К  тому же  волчонку
захотелось спать.  И  он  отправился  на поиски  пещеры и  матери, испытывая
гнетущее чувство одиночества и полной беспомощности.
     Пробираясь  сквозь  кустарник,  волчонок  вдруг  услышал  пронзительный
свирепый крик.  Перед глазами  у него  промелькнуло что-то желтое. Он увидел
метнувшуюся в кусты ласку. Ласка была маленькая, и волчонок не испугался ее.
Потом у самых  своих ног он увидел живое существо, совсем  крохотное, -- это
был  детеныш  ласки,  который,  так  же  как и волчонок,  убежал  из  дому и
отправился  путешествовать.  Крохотная ласка  хотела было юркнуть  в  траву.
Волчонок  перевернул  ее  на  спину.  Ласка  пискнула  --  голос  у  нее был
скрипучий.  В  ту же минуту перед глазами у волчонка снова пронеслось желтое
пятно.  Он  услышал свирепый крик,  что-то  сильно ударило его по голове,  и
острые зубы ласкиматери впились ему в шею.
     Пока он  с визгом  и воем  пятился  назад,  ласка  подбежала  к  своему
детенышу и скрылась с ним в кустах. Боль от укуса все еще  не  проходила, но
боль от  обиды  давала  себя чувствовать еще сильнее, и волчонок сел  и тихо
заскулил.  Ведь  ласка-мать  была  такая маленькая,  а  кусалась так больно!
Волчонок  еще  не  знал, что  маленькая  ласка  -- один  из самых  свирепых,
мстительных  и страшных хищников  Северной  глуши,  но  скоро ему предстояло
узнать это.
     Он еще не перестал скулить, когда ласка-мать снова появилась перед ним.
Она  не  бросилась на  него  сразу,  потому  что  теперь  ее  детеныш  был в
безопасности. Она приближалась  осторожно,  так  что он  мог рассмотреть  ее
тонкое, змеиное тельце и высоко поднятую змеиную головку. В ответ на резкий,
угрожающий  крик  ласки  шерсть  на  спине у  волчонка поднялась  дыбом,  он
зарычал. Она подходила все ближе и  ближе. И вдруг прыжок, за которым  он не
мог уследить своим неопытным  глазом, -- тонкое желтое тело на одну  секунду
исчезло из его поля зрения, и ласка вцепилась ему в горло, глубоко  прокусив
шкуру.
     Волчонок  рычал, отбивался,  но он был очень молод, это был  его первый
выход  в мир, и  поэтому рычание  его перешло  в визг, и он уже не дрался, а
старался вырваться из зубов ласки и убежать. Но ласка не отпускала волчонка.
Продолжая висеть  у него  на  шее, она  добиралась  до вены,  где пульсирует
жизнь.  Ласка  любила  кровь и  предпочитала сосать  ее  прямо  из  горла --
средоточия жизни.
     Серого  волчонка ждала  верная  гибель,  и  рассказ  о  нем  остался бы
ненаписанным, если бы из-за кустов не выскочила волчица. Ласка выпустила его
и метнулась к  горлу  волчицы, но, промахнувшись,  вцепилась ей  в  челюсть.
Волчица  -- взмахнула  головой,  как  бичом,  зубы  ласки  сорвались, и  она
взлетела высоко в воздух. Не  дав тонкому  желтому тельцу даже опуститься на
землю, волчица подхватила  его на лету, и ласка встретила  свою смерть на ее
острых зубах.
     Новый  прилив  материнской  нежности  послужил  наградой волчонку. Мать
радовалась  еще  больше,  чем  сын.  Она  легонько  подкидывала  его  носом,
зализывала ему раны. А потом  оба они поделили между собой кровопийцу-ласку,
съели ее, вернулись в пещеру и легли спать.